Салтыков-Щедрин о Шхеме

[idelsong]

Салтыков-Щедрин об ассимилированном еврейском железнодорожном магнате (Современная идиллия)

О восстановлении иудейского царства он не мечтал: слишком он был для

этого реалист. Не мог даже вообразить себе, что он будет там делать. Ведь

Иерусалима, наверное, не отдадут, разве вот Сихем - так уж лучше в Кашинском

уезде у Мошки в гостях жить. Конечно, и в Сихем можно мамзель Жюдик

выписать... Никогда он Жюдик не видал, но, будучи сладострастен, распалялся

на веру. Давно уж он понимал, что Рахэль ему не пара. А притом слишком уж

часто родит. Поэтому в мечтах о предстоящей привольной жизни в Петербурге он

постоянно отделял в предполагаемом собственном доме особый апартамент для

себя. Рахэль, с детьми, гувернантками и гувернерами, он поместит в

бельэтаже; подыщет троих действительных статских советников, которые будут

составлять ей партию в винт, а сам поселится в rez de chaussee {Нижний

этаж.} и будет принимать Жюдик. Лопочет Жюдик, как оглашенная,

по-французски, а он с полководцами сидит и хохочет. А чему хохочет - не

знает.

По временам перед ним восставало его далекое детство. Ах, что такое там

было... ффа!! Родился он в Ошмянах, в полуразвалившейся хижине, выходившей

своими четырьмя окнами в улицу, наполненную навозом. Отец его был честный

старый еврей, ремеслом лудильщик, и буквально помирал с голоду, потому что

лудильщиков в городе расплодилось множество, а лудить было нечего. Но старик

бодрился. Он не изменял завету предков, не снимал с головы ермолки, ни

длиннополого заношенного ламбсердака с плеч, не обрезывал пейсов и по целым

вечерам, обливаясь слезами, пел псалмы, возвещавшие и славу Иерусалима, и

его падение. Он был один из тех бедных, восторженных евреев, которые, среди

зловония и нечистот уездного городка, умеют устроить для себя

мучительно-возвышенный мираж, который в одно и то же время и изнуряет, и

дает силу жить. Лазарь и теперь еще как живого представлял себе этого сухого

старика, который до самой смерти не переставал стучать паяльником, добывая

кусок для одолевавшей его семьи.

Но к воспоминаниям об отце он относился как-то загадочно, как будто

говорил: а кто же ему велел зевать! И Вооз был в отрочестве лудильщиком, и

он, Лазарь, тоже. И теперь еще есть у него в Ошмянах два родных брата в

лудильщиках, и он собирается послать им пятьдесят целковых, да все забывает.